Делириум - Страница 51

И в этот момент впервые мне приходит в голову, насколько убогой должна казаться эта улица для Ханы. Прижавшиеся друг к другу дома, половина окон без подоконников, просевшие, как старый матрас, ступеньки — все это так не похоже на чистенькие, тихие улицы Уэст-Энда с блестящими машинами, воротами и живой изгородью вокруг домов.

— Ты можешь тоже прийти, — тихо предлагает Хана.

На меня накатывает волна ненависти. Я ненавижу свою жизнь, за ее ограниченность и уродство, ненавижу Анжелику за ее сдержанную улыбку и богатых родителей, ненавижу Хану, во-первых, за ее глупость, беспечность и упертость, а во-вторых, за то, что она бросает меня, когда я к этому еще не готова. И под всеми этими пластами ненависти есть кое-что еще, это нечто раскаленным добела лезвием вонзается мне в душу. Я не могу определить, что это, даже сосредоточиться на этом не в состоянии, но я понимаю, что это злит меня больше всего остального.

— Спасибо за приглашение, — я даже не пытаюсь спрятать сарказм. — Звучит многообещающе. Ребята тоже там будут?

Либо Хана не услышала моей интонации, что вряд ли, либо решила ее проигнорировать.

— Ради этого и собираемся, — без малейшего стеснения говорит она, — ну и ради музыки тоже.

— И музыка будет? — Мне не удается скрыть искренний интерес. — Как в прошлый раз?

Хана воодушевляется.

— Да, то есть нет. Будет другая группа. Но говорят, эти ребята отлично играют, даже лучше, чем те, что на прошлой вечеринке, — Хана замолкает и через секунду снова предлагает: — Ты можешь пойти с нами.

Несмотря ни на что, я не могу отказаться сразу. Долгое время после вечеринки на ферме «Роаринг брук» меня повсюду преследовали воспоминания о той музыке. Она слышалась мне в порывах ветра, в шуме океанских волн, в стонах старых стен нашего дома. Иногда я просыпалась посреди ночи мокрая от пота, сердце выпрыгивало у меня из груди, а в ушах звучали обрывки музыки. Но каждый раз, когда я, проснувшись, пыталась сознательно вспомнить какую-нибудь мелодию с той вечеринки, хотя бы несколько аккордов, у меня ничего не получалось.

Хана с надеждой в глазах ждет моего ответа. В какую-то секунду мне даже становится жаль ее. Я хочу ее обрадовать, как это всегда у меня получалось, хочу, чтобы она издала победный вопль, вскинула кулак над головой и одарила бы меня своей знаменитой улыбкой. Но я вспоминаю, что теперь у нее подруга Анжелика Марстон, у меня сдавливает горло, и я чувствую смутное удовлетворение оттого, что не оправдаю ожиданий Ханы.

— Как-нибудь в другой раз, но спасибо, что пригласила.

Хана пожимает плечами, я вижу, что она старается сделать вид, будто ей все равно.

— Если вдруг передумаешь… — Хана пытается улыбнуться, но улыбка удерживается на ее лице всего одну секунду. — Найдешь меня на Тэнглвайлд-лейн в Диринг-Хайлендс.

Диринг-Хайлендс. Естественно. Хайлендс — заброшенная часть полуострова. Десять лет назад власти обнаружили, что там в одном большом особняке жили вместе сочувствующие и, если верить слухам, заразные. Разгорелся большой скандал, в течение года правительство внедряло своих агентов в банды сочувствующих, после чего последовали облавы и аресты. Сорок два человека казнили, а еще сотню бросили в «Крипту». С той поры Диринг-Хайлендс превратился в покинутый и всеми давно забытый город-призрак.

— Ага, ладно, ты тоже знаешь, где меня найти, — говорю я и вяло машу рукой вдоль улицы.

— Да.

Хана опускает глаза и переминается с ноги на ногу. Больше нам нечего сказать друг другу, но я не могу просто взять развернуться и уйти. Мне не по себе от того, что, возможно, это наша последняя встреча до процедуры исцеления. Меня вдруг охватывает страх, я хочу открутить назад весь наш разговор, забрать обратно все ехидные замечания и злые слова, сказать Хане, что я скучаю по ней и хочу, чтобы мы снова стали лучшими подругами.

И когда я уже готова сказать все это вслух, Хана делает прощальный взмах рукой и говорит:

— Тогда ладно, пока. Еще увидимся.

Шанс упущен, мне ничего не остается, и я говорю:

— Да, пока.

Хана уходит. Я смотрю ей вслед, я хочу запомнить ее походку, хочу, чтобы в моей памяти запечатлелся образ настоящей Ханы. Ее фигура то ныряет в тень, то появляется в полосе яркого солнечного света и сливается в моем сознании с другим силуэтом, который то появляется из мрака, то вновь исчезает, и вот-вот спрыгнет со скалы в океан, и я уже не понимаю, на кого смотрю. Мир вокруг затуманивается, в горле начинает саднить, и я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и быстро иду к дому.

Когда я уже у калитки, Хана кричит мне вслед:

— Лина!

Сердце у меня подпрыгивает к горлу, я резко поворачиваюсь. У меня возникает надежда, что, может быть, она сможет сказать то, что не сказала я.

«Я скучаю по тебе. Я хочу, чтобы мы снова стали лучшими подругами».

Но далее с расстояния пятьдесят футов я вижу, что Хана колеблется. В конце концов она только машет рукой:

— Ерунда, не бери в голову.

На этот раз я вижу ее четко. Хана идет быстро и решительно, она доходит до угла, сворачивает и исчезает из виду.

А разве могло быть по-другому?

В этом вся суть — того, что было, не вернешь.

13

Во времена, когда процедура исцеления еще не была доведена до совершенства, ее проводили только в порядке экспериментов. Тогда у одного из ста пациентов после процедуры наблюдались фатальные необратимые изменения мозга.

И тем не менее люди требовали исцеления, они в невероятных количествах осаждали больницы, в надежде быть зачисленными в участники экспериментов, разбивали палаточные городки возле лабораторий и жили там круглосуточно.